Забытый старообрядец

Я часто печалюсь в ЖЖ о судьбах забытых писателей. Несомненно, к их числу принадлежит классик советской литературы Федор Васильевич Гладков (1883-1958). Мне он знаком только одним произведением – романом «Цемент». Который, конечно, я не читал и не буду читать.
На Гладкова я вышел случайно, занимаясь по музейной надобности писателем К.А. Фединым. И что же оказалось? Оказалось, что Гладков был старовером! То есть, родился в старообрядческой семье, в деревне Большая Чернавка (Саратовская губерния / Пензенская область) и до определенного возраста даже читал и пел в деревенской моленной.
Вот что говорил отец будущего писателя:
– Истинные христиане – мы, старообрядцы поморского единобрачного согласия…
Староверческое детство Гладкова подробно описано в «Повести о детстве», за которую автор получил Сталинскую премию.
Книга эта не редкая. Кому интересно, найдет и прочтет. Я вот сегодня купил за 100 рублей.
Приведу только два фрагмента из «Повести» – описание беспоповской моленной и рассказ о ее разорении.

Глава XXVII

Позади нашего двора, недалеко от яра, стояла моленная – пятистенная изба под тесовой крышей с осьмиконечным крестом на коньке, с высоким крылечком, с резными столбиками. Сосновые венцы и тес на крыше и крылечке были сизые от многолетних дождей.
Изба эта всегда стояла с закрытыми железными ставнями. Когда-то они были выкрашены зеленой краской, но она порыжела от ржавчины.
Каждую субботу ставни открывались, из трубы, увенчанной жестяным резным теремком, клубился дым. Девки выходили и входили с ведрами, с тряпками, выливали грязную воду в буерак. Весь день в воскресенье изба глядела на луку и на ту сторону бледно-зелеными окнами. А синим субботним вечером издали видны были яркие рои огоньков в проталинах окон…
Моленная была построена, как простая изба, широкая, вместительная, с небольшой прихожей, где раздевались прихожане, и светлой, высокой горницей человек на сто. Вдоль боковых стен стояли лавки, передняя стенка вся сплошь была занята иконами древнего письма и медными восьмиконечными крестами старинного литья. Центральное место занимал большой деисус – драгоценная реликвия двухсотлетней давности, переходившая из поколения в поколение.
Все иконы, и большие и малые, тоже были старинные, а книги – «чистой» печати дониконовских времен. Эти книги толстыми плитами в деревянных переплетах, одетых в кожу, с разноцветными закладками, лежали на особых полках в передних углах.
Ни хоругвей, ни украшений на иконах и на стенах не было: такое веселое «игрище» безделушек возможно было только в «никонском капище» – в церкви, которая предалась папистской ереси. Здесь все было сурово, просто, строго, как в скиту.
Мужчины в серых хитонах стояли впереди, женщины – в китайках, в темных сарафанах и черных платках с «огурцами» по кайме – позади. Ребятишки, под наблюдением женщин, тоже грудились позади. Им разрешалось во время службы выходить на улицу только тогда, когда они утомлялись или шалили – украдкой дрались, толкались или перешептывались и смеялись. Их выводили из моленной в наказанье, как баловников.

Глава XXXII

Митрий Степаныч отпер дрожащими руками огромный замок, и все скрылись во тьме прихожей, где опять зазвякал замок и зазвенели ключи.
Паруша безбоязно поднялась на крыльцо. Под ее защитой я тоже вошел в прихожую. Мы остановились у порога и положили три низких поклона.
Как ни страшен был становой, но в моленной он стоял, как и чиновник, без картуза и быстро «солил» свое лицо и грудь щепотью. Голова у чиновника стала маленькой и совсем лысой. Я понял, что пристав чувствует себя здесь неловко, что он боится кричать и вольничать перед иконами, налоем и высоким подсвечником с гроздьями огарков и оглядывает их смущенно и робко.
Становой говорил вполголоса, явно стесняясь обилия образов со строгими ликами:
– Пойми, Стоднев, это не от меня зависит. Строжайшее распоряжение губернатора, а над губернатором – государь-император. По докладу обер-прокурора святейшего синода последовало высочайшее повеление – закрыть все моленные, изъять все старообрядческие иконы и книги и уничтожить.
Митрий Степаныч надорванным голосом, как-то необычайно жалобно упрашивал пристава, вытягивая шею то к нему, то к чиновнику:
– Как же уничтожить-то? Жечь-то как же, господа? Ведь это святыня глубокой древности, неоценимая драгоценность. Тут все подлинное. Великие мастера писали – есть от царствования Иоанна Грозного. А книги – печати Михаила Федоровича и Алексея Михайловича. Хранили их из рода в род. Как же эту святыню-то жечь? Это уму непостижимо. От этого смута будет. Ведь это значит – жечь живьем. Пощадите, господа!
– Не могу, Стоднев, – строго отозвался пристав сдавленным хрипом. – Не в моей власти.
У Митрия Степаныча затрясся подбородок.
Чиновник подошел к передней стене, сплошь заставленной иконами, и стал внимательно рассматривать их. Сквозь закрытые железные ставни пробивались солнечные нити, но и в полусумраке лики святых пристально и угрожающе смотрели на нас огромными глазами, словно осуждали за дерзкое нарушение священной тишины и покоя.